Сергей Довлатов
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В 4-х ТОМАХ
Я открыла для себя Довлатова довольно поздно: мне было 23 или 24. Помню, когда одна из моих коллег увидела у меня книжку, состоялся у нас такой диалог:
- Я Довлатова обожаю, выучила его почти наизусть. И так тебе завидую!
- Почему?
- Потому что ты читаешь его впервые.
Пожалуй, я поняла ее только сейчас. Тогда я просто залпом прочитала трехтомник и нашла четырехтомное издание. И вот заветные книги у меня. С содроганием открываю первый том и нахожу там что-то, чего я до сих пор не читала. И с радостью погружаюсь.
Том первый: ранняя проза, в том числе рассказы из сборника "Демарш энтузиастов" и "Две сентиментальные истории" ("Ослик должен быть худым", "Иная жизнь"). Заключают том рассказы из эмигрантской жизни и книга "Компромисс" - о журналистских буднях.
Новым оказались только сентиментальные истории. Это явно не жанр автора, но написано любопытно. Нестандартное мышление и совершенно свое видение мира имеют место быть. "Компромисс" - одна из моих любимых вещей. Не всегда замечаешь, что фразы из "Компромисса" давно и плотно вошли в твою жизнь. "Свадкие бувочки", "ипостаси", "Ыхья", да мало ли что еще. И даже при сотом прочтении ты улыбаешься.
Я вообще заметила, что при кажущейся простоте и незатейливости текста, видна работа над каждым словом. Каждое слово значимо и незаменимо. Очень трогательное отношение к языку.
Том второй: "Зона" ("Записки надзирателя") - вереница эпизодов из лагерной жизни в Коми АССР; "Заповедник" - повесть о пребывании в Пушкинском заповеднике бедствующего сочинителя; "Наши" - рассказы из истории довлатовского семейства; "Марш одиноких" - сборник статей об эмиграции из еженедельника "Новый американец" (Нью-Йорк), главным редактором которого Довлатов был в 1980 - 1982 гг.
Итак, "Зона". Если вдуматься, довольно жуткое произведение. Такие там вещи описываются. Без прикрас. Мне очень запомнилась история одного вора в законе, который отказывался работать. А Довлатов решил его заставить трудится и постоянно сажал в карцер. В какой-то момент вор просто отрезал себе руку бензопилой, чтоб от него отстали. От таких вот рассказов становится страшно от того, что рядом есть совсем другой мир со своими правилами. А тем , кто там сидит, непонятен наш уклад, зря что-ли один из заключенных, отсидев 12 лет бежал из тюрьмы за несколько часов до освобождения и получил еще 4 года.
"Заповедник" - это тоже потрясающая история. Сочинение на тему: "За что я люблю Пушкина". А также грустная история одного из самых, наверное, тяжелых периодов жизни автора. Его жена решила покинуть СССР. Тяжело об этом читать. Чувствуется в каждой строчке, насколько несладко пришлось Довлатову. Здесь же довольно любопытная история его семейной жизни. Вернее, самое ее начало. Смешно до слез.
"Наши" - история семьи Довлатова. Очень занятная. Из нее сразу же выносим знакомо-незнакомое слово "абанамат". В повторах есть и история знакомства с женой. Отдельная глава посвящена даже собаке.
"Марш одиноких" - это то, что заставило меня остановится и прервать дальнейшее погружение в творчество Довлатова на какое-то время. Очень уж мне не понравились его статьи в большинстве своем. Будто малым детям объясняет, что вот она, демократия, вот она свобода, ах, какая замечательная страна! И так далее. Как-то все неестественно выглядит и даже где-то вульгарно.
Том 3. Книга "Ремесло" (часть первая - "Невидимая книга", часть вторая - "Невидимая газета"), история двух попыток издать на родине книгу и создать в США эмигрантскую газету; повесть "Иностранка" - история русской женщины в Нью-Йорке; сборник "Чемодан" - рассказы из ленинградской жизни; "Холодильник" - незаконченная книга рассказов, наподобие "Чемодана"; "Из рассказов о минувшем лете" - о писательской жизни в Америке.
В этот том вошел один из моих любимых сборников - "Чемодан". Безумно понравилась "иностранка". Но знаете, я совсем по-другому стала воспринимать Довлатова после прочтения книги Людмила Штерн. Почему-то мне становится грустно, читая его веселее рассказы. Но, наверное, это и есть правильное восприятие его книг.
Цитаты:
"Видно, так получилось. Чаша Мусиного горя переполнилась. Лоло явился тут, что называется, послеlней каплей.
Все нормально. Я такие вещи знаю по себе. Бывает, жизнь не ладится: долги, короста многодневного похмелья, страх и ужас. Творческий застой. Очередная рукопись в издательстве лежит который год. Дурацкие рецензии в журналах. Зубы явно требуют ремонта. Дочке нездоровится. Жена грозит разводом. лучший друг в тюрьме. Короче, все не так.
И вдруг, заклинит, скажем, молнию на брюках. Или же, к примеру, раздражение на морде от бритья. И ты всерьез уверен - если бы не эта пакостная молния! Ах, если бы не эти отвратительные пятна! Жил бы я и радовался!.. Ладно..." (стр. 336)
" Тут мне хотелось бы отвлечься. Я убежден, что почти все шпионы
действуют неправильно. Они зачем-то маскируются, хитрят, изображают простых
советских граждан. Сама таинственность их действий - подозрительна. Им надо
вести себя гораздо проще. Во-первых, одеваться как можно шикарнее. Это
внушает уважение. Кроме того, не скрывать заграничного акцента. Это вызывает
симпатию. А главное - действовать с максимальной бесцеремонностью.
Допустим, шпиона интересует новая баллистическая ракета. Он знакомится
в театре с известным конструктором. Приглашает его в ресторан.
Глупо предлагать этому конструктору деньги. Денег у него хватает.
Нелепо подвергать конструктора идеологической обработке. Он все это знает и
без вас.
Нужно действовать совсем иначе. Нужно выпить. Обнять конструктора за
плечи. Хлопнуть его по колену и сказать:
- Как поживаешь, старик? Говорят, изобрел что-то новенькое? Черкни-ка
мне на салфетке две-три формулы. Просто ради интереса...
И все. Шпион может считать, что ракета у него в кармане..." (стр. 394)
"Наутро меня пригласили к редактору. В кабинете сидел незнакомый мужчина
лет пятидесяти. Он был тощий, лысый, с пегим венчиком над ушами. Я
задумался, может ли он причесываться, не снимая шляпы." (стр. 396)
"Я предпочитаю быть один, но рядом с кем-то." (С.Довлатов)
В четвертый том Собрания сочинений Сергея Довлатова входят: повесть "Филиал" ("Записки ведущего") - история ставшего сотрудником западного радио писателя; "Записные книжки ("Соло на ундервуде" и "Соло на IВМ") - забавные микроновеллы из жизни известных Довлатову персонажей; "На литературные темы" - рецензии, статьи о литературе, написанные в эмиграции; "Выступления. Интервью" - лекции, прочитанные в США, интервью из американского журнала "Слово - Word" и из "Огонька".
Цитаты:
"Конечно, американцы в среднем, как я предполагаю, читают меньше, чем советсткие люди, и это вполне естественно. Возможности американского досуга так велики и разнообразны, от бесконечных форм туризма до неисчислимых клубов и учреждений шоу -бизнеса, что книга, общение с книгой - лишь один из пунктов в длинном списке самых заманчивых возможностей, в то время как формы совтсткого досуга крайне ограничены." ( "На литературные темы" С. Довлатов)
"..Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить. И вот я долго думал над всем этим и, в отличие от Набокова, сформулировал, что такое хамство, а именно: хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом умноженные на безнаказанность. Именно в безнаказанности все дело, в заведомом ощущении ненаказуемости, неподсудности деяний, в том чувстве полнейшей беспомощности, которое охватывает жертву. Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство - это всегда "сверху вниз", это всегда "от сильного- к слаболму", потому что хамство - это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство - это неравенство".
"Мы остановились перед стеклянным ящиком, в котором шевелился аллигатор. Хищный зверь казался маленьким и безобидным, словно огурец в рассоле. Его хотелось показать дерматологу". ("Филиал")
Бродский о Довлатове:
«Мне всегда казалось, что при гигантском его росте отношения с нашей приземистой белобрысой реальностью должны были складываться у него довольно своеобразным образом. Он всегда был заметен издалека, особенно учитывая безупречные перспективы родного города, и невольно оказывался центром внимания в любом его помещении. Думаю, что это его несколько тяготило, особенно в юности, и его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность. Думаю, что отчасти поэтому он и взялся впоследствии за перо: ощущение граничащей с абсурдом парадоксальности всего происходящего — как вовне, так и внутри его сознания — присуще практически всему, из-под пера его вышедшему.
Оглядываясь теперь назад, ясно, что он стремился на бумаге к лаконичности, к лапидарности, присущей поэтической речи: к предельной емкости выражения. Выражающийся таким образом по-русски всегда дорого расплачивается за свою стилистику. Мы — нация многословная и многосложная; мы — люди придаточного предложения, завихряющихся прилагательных. Говорящий кратко, тем более — кратко пишущий, обескураживает и как бы компрометирует словесную нашу избыточность.
Он замечателен в первую очередь именно отказом от трагической традиции (что есть всегда благородное имя инерции) русской литературы, равно как и от ее утешительного пафоса. Тональность его прозы — насмешливо-сдержанная, при всей отчаянности существования, им описываемого. Разговоры о его литературных корнях, влияниях и т. п. бессмысленны, ибо писатель — то дерево, которое отталкивается от почвы. Скажу только, что одним из самых любимых его авторов всегда был Шервуд Андерсон, «Историю рассказчика» которого Сережа берег пуще всего на свете.
Читать его легко. Он как бы не требует к себе внимания, не настаивает на своих умозаключениях или наблюдениях над человеческой природой, не навязывает себя читателю. Я проглатывал его книги в среднем за три-четыре часа непрерывного чтения: потому что именно от этой ненавязчивости его тона трудно было оторваться. Неизменная реакция на его рассказы и повести — признательность за отсутствие претензии, за трезвость взгляда на вещи, за эту негромкую музыку здравого смысла, звучащую в любом его абзаце. Тон его речи воспитывает в читателе сдержанность и действует отрезвляюще: вы становитесь им, и это лучшая терапия, которая может быть предложена современнику, не говоря — потомку».
/май - октябрь 2006/
|
